Северный волк. Историческая повесть - Людмила Прошак

…Стефан взял одну из заготовленных досок – тщательно обработанных, просушенных. В них так много общего с чистым листом пергамента, подкарауливающим мысль. Но доска ждет не мысли, а образа. Чей на этот раз? Николая Чудотворца? Святой Троицы? Сошествия Святого Духа? Спаса Нерукотворного? Или Неисчерпаемого Человеческого Духа?.. Посмотрел на ютившиеся в углу краски, составленные на яичном желтке, соке растений по рецепту, привезенному от новгородских иконописцев, и склонился над доской, припал к ней, как к последней отраде возвращающейся из небытия души. Закончил на рассвете, когда угасла, шипя, свеча, и солнечный луч скользнул по непросохшим краскам, выхватывая из мглы удивленно-горестные глаза, простертые вперед руки, будто разрывающие круг вечности… Не сразу и почуял, что в келье не один: прислонившись к дверному косяку, как изваяние, стоял смурной Бутора.

– Слышь, – начал тот, не поднимая головы, – я тут со служкой твоим говорил, так он сказывал, убийство – грех, самоубийство – тоже грех. Это правда? Я не за себя, пусть я грешник, если б можно было, я бы Кыску еще раз убил, я – за Уллянку. Правда, что самоубийство – смертный грех?

Старик взыскательно посмотрел на Стефана. Тот кивнул.

– Правда?! – Бутора подался вперед, – Это моя-то Уллянка в глазах твоего Бога грешница?!

Стефан встал, зачем-то коснулся креста, висевшего на шее, и резко, словно бинты с запекшейся раны срывал, ответил:

– Бога не трожь! Ульяна перед ним ни в чем не виновата. Она сейчас на небе, потому что святая. А чтобы на земле ее не забыли, я пустыню во имя Спаса Нерукотворного Образа решил основать. А там, с божьей помощью, и Ульяновский монастырь построим, чтобы в веках помнили. И на тебе, дедушка, греха нет, отпускаю я тебе все твои грехи. Ты сделал то, что я не смог.

…Однажды под утро в келью ворвался послушник. Забыв перекреститься на иконы, с порога выпалил:

– Беда, преподобный! Новгород против Перми опять войско направил. У Черной речки уже стоят. К нам лазутчик прибежал, тебя дожидается. Сказывал, новгородцы на то рассчитывают, что на сей раз устюжские дружины к нам на подмогу не поспеют, как прошлым летом…

Послушник тараторил, а сам все косил глазом на книги и летописи, громоздившиеся на просторном столе. «Чудно, – думал про себя монах, – преподобный днями и ночами напролет просиживает в келье, читает или пишет. Зачем ему это, если он и так все молитвы наизусть знает?» Стефан перехватил любопытный взгляд и отослал инока, внезапно осерчав. Нечего глазеть на единственную отраду его сердца! Книги – тайная его страсть, его дети, его наследники… Это – не для чужих пытливых глаз. Но нынче не до книг. Что ж, опять воевать? За Пермь? Или за Москву? На Новгородском вече все – духовные и миряне – крест целовали в том, что Московский митрополит им не указ. До Москвы далеко, а Пермь – вот она, разом с ним, ее ставленником, как на ладони. Стефан провел рукой по лицу, стирая усталость. Тяжко вздохнул и опустился на колени. Читал затверженную молитву так, будто слова эти были вживлены в его душу. И вдруг запнулся, замолчал. Болело, нестерпимо болело сердце от усталости и боли. Стефан поднял отчаянный взгляд:

– Что ж это, Господи? Я один… Опять один… Все перетерпел от неверных – озлобление, ропот, брань, хулу, укоры. А однажды чуть не взошел на костер… Я здесь и законоположник, и исцелитель, и креститель, и проповедник, и исповедник, и учитель, и стражевой, и правитель. А был – монах! Господи, ты же человеколюбец, ты все про меня ведаешь. Ты ведь знаешь, я сызмальства отчий дом на монастырь променял, дабы учиться грамматической премудрости и книжной силе. Книжник я, Господи, книжник, а не воин, не правитель! Ну где же Москва со своею княжьей силой? Я один здесь, Боже праведный. Ты и я, и снег, снег, снег… Я не в силах один искоренить зла и глупости человеческой. Где власть – там и многие обиды… За что ты возложил на меня сей крест, Господи?!..

Монахи и дружинники топтались, не смея войти к преподобному в келью. Меж собой тревожно судили: время не терпит, что ж епископ медлит? Дверь кельи неожиданно отворилась. На пороге предстал Святитель Стефан в черной дорожной рясе.

– Чтобы убивать друг друга, ума много не надо. Новгородцы нам братья. Христиане, как и мы. Объединять Русь надобно, а не ослаблять распрями междоусобными. Дружина наша пусть выступает к Черной речке, но на тот берег не переходит. Супротив стоять, спуску супостатам не давать, но самим бойню не развязывать. А я в Новгород на переговоры еду.

Кинулись седлать лошадей…

Архиепископ Новгородский Алексий встретил Стефана как подобает сану обоих: степенно, без суеты, с радушным почтением. Слушал не перебивая, обещал поспособствовать мирным переговорам, а заодно и о своей печали пожаловался:

– Ересь у нас в Новгороде, как чума расползается. Карп Стригольник всех с толку сбивает, моего диакона Никиту на свою сторону переманил. Как быть – не знаю. Я уж и патриарху Нилу писал, чтобы надоумил, как искоренить зло благоразумными убеждениями. Он мне в подмогу Дионисия Суздальского прислал, да тот, похоже, не намерен увещевать. Горячится преподобный… А ты, Стефан, сказывают учен зело, греческий знаешь. Составил бы ты поучение против ереси стригольников, а я уж в твою пользу мирные переговоры с нашим князем поведу. Так как, согласен?

Стефан корпел над рукописью день и ночь напролет. Однако в трапезную к архиепископу каждый раз, как тот звал его, шел не мешкая. Знал, что за кубком доброй монастырской настойки – особенно хороша была клюквенная – будут они с Алексием не одни. Дипломатичный архиепископ зазывал в эти вечера самых влиятельных великокняжеских бояр. Питие развязывало языки, стирало границы. Бояре покидали трапезную не столько хмельные, сколько изумленные. Шли к святым отцам, а попали к государственным деятелям…

Уж были подписаны хартии о мире между Новгородом и Пермью. Уж монахи переписывали набело поучение против ереси, а иные седлали коней, чтобы донести благоразумное увещевание до тех, кто мечется, как свеча на ветру, между русской церковью и стригольниками. И в это самое время в Новгород прибыл Дионисий Суздальский. Повстречались, как водится, за чарой.

– Читал я твое поучение, Стефан. Зело учено, но до самого сердца пробирает. Большое дело ты сделал…

Заговорили о прежних временах, об общих знакомцах – Герасиме, Митяе, Великом князе Димитрии Иоанновиче… Засиделись, сумерничая и вспоминая. В дверь тихонько поскребся прислужник. Алексий спросил на правах хозяина:

– Чего тебе? Велено было не тревожить или как?

Прислужник согнулся и зашептал владыке что-то на ухо. Алексий удивленно оборотился к Дионисию:

– К тебе гонец…

– Ну так пропустите его, – тяжело усмехнулся Дионисий, – послушаем, что скажет.

В трапезную, пригнувши голову, шагнул плечистый монах. Быстро обежал всех присутствующих глазами, остановился на Дионисии и, смиряя бас, прогудел:

– Владыко, утопили трех главных виновников раскола, Карпа Стригольника, диакона Никиту с сотоварищи… Запамятовал я третьего…

– Кто утопил, зачем? У них же ученики есть! – не вытерпел Стефан.

– Кто утопил? – переспросил Дионисий. – Народ! Народ, прозревший от твоего поучения против ереси.

И, уже обращаясь к гонцу, резко поднялся:

– Так было?

– Так, – пряча усмешку, кивнул гонец и попятился к двери…

Три епископа тягостно молчали, каждый думал свою думу. Наконец, Дионисий шумно вздохнул и сам себе плеснул настойки. Выпил, никого не приглашая, и обронил, усмехаясь мрачно, всеми тяжелыми чертами лица:

– В одном покойники были правы, лихоимство церкви терпеть противно, все продается, все покупается. Таково бремя Византии… – и ухмыльнулся едко, искоса глянув на Стефана. – Это ты у нас, правитель зырянский, как снег чист, с поучением да наставлением…

Вскоре простились. Стефан отправился в обратный путь, снарядив заодно и хлебный обоз. Лошади шли, увязая по брюхо в снегу. За околицей передний конь встал. Стефан открыл глаза и сбросил с себя кожух. Впереди по санному следу брел маленький человечек, путаясь в овчине до пят. Завидев над собой конскую морду в инее, отступил в сугроб.

– Куда собрался? – окликнул его Стефан.

Чумазый отрок слабо махнул длинным рукавом и сиплым, простуженным голосом безразлично ответил:

– Та – а… Никуда!

– Ты чей?

– Стригольники мы…

– Кто? – опешил Стефан, чувствуя, как холодеет душа.

– Стригольники, – повторил малец, шмыгая носом. – Не знаешь, что ли? Это те, которых намедни по утру черные монахи в проруби топили…

– Да какой ты стригольник, – осерчал Стефан, вынимая его из сугроба, – ты от кого род ведешь?

– Я же говорю, Алеша я, Стригольник. Батяня мой был Стригольник, и дед тоже.